«Еврейский мальчик с черными глазами…»

Два года тому назад, 22 января 2010 года, скоропостижно скончался поэт, бард и композитор Сергей Каплан, еврей с русской душой… Мэтра бардовской песни любили и почитали, а его песни трогали всех без исключения.

Как странно… Сережки Каплана нет уже два года… Больше нет — и мы никогда не увидимся. Он был свидетелем на моей свадьбе. Мы вместе учились. Мы вместе пили портвейн и крали цветную капусту с колхозного поля. Мы ели на Пасху мацу, которую присылала ему бабушка, а в не слишком сытные студенческие годы вместе ели сало. Он очень сокрушался: «Я, еврей, ем сало — ужас!» Мы были друзьями. Мы были… Мне и больно, и горько, и как-то совсем не по себе.

В украинском городишке Сумы его хорошо знали. Мэтра с радостью встречал клуб авторской песни «Булат». Четыре года назад он пел со сцены щепкинского театра. Эдакий крепкий израильский мужик, еврей с русским характером, рожденный где-то в Мончегорске, который он всегда называл Манчестером. О себе часто говорил: «Еврейский мальчик с черными глазами, а в них такая русская печаль…»

Когда-то давно, в студенческие годы, на конкурсном вечере в Тверском универе мы представляли шукшинских «До третьих петухов». Сергей Каплан был Иваном. А в гоголевском «Ревизоре» он был полицмейстером. А еще у нас были «тайные» вечера. Мы, тверские студенты 70-х, собирались вечерами в странной студенческой столовой, читали Пастернака, Заболоцкого, Кульчицкого, Ахматову. На стареньком магнитофоне «Комета» прокручивали запрещенного тогда Жванецкого. Сережа с наслаждением цитировал своего любимого Арсения Александровича Тарковского. За проведение этих вечеров его не раз «приглашали» для бесед в серый дом на набережной реки Волги — КГБ…

Калининский госунивер. Первый семинар по истории партии. Знакомимся с преподом. Представляемся кратко: Иванов И.И., Петров Е. Н., Николаев А. Н. Каплан представился просто: «С.Д.». Что такое «С.Д.»? — спросила Нина Ивановна Иванова, наш преподаватель. — «Сергей Делеорович Каплан». «Делеорович?», переспросила Иванова. — «Да, Десять лет Октябрьской революции. Аббревиатура».

Так я познакомился с ним. Много-много лет назад. А потом к нам в Тверь приехал Высоцкий. И мы были на его выступлении. И я видел глаза Сереги. Они горели, и казалось, вот-вот взорвутся. А потом приехал в Тверь Булат Шавлович. И мы втроем — Окуджава, Серега и я — ходили по берегу Волги и говорили, говорили, говорили… А потом был стройотряд. И мы играли в футбол. А потом была моя свадьба, и он спросил, нет ли у меня черного фломастера. «Зачем?» — спросил я. «Ногу закрасить, носок рваный…» Было, было, было…

Для несведущих. Он родился в 1954 году в Ленинграде. Окончил филологический факультет университета в Твери и высшие режиссерские курсы в Мурманске. До 2003 г. Сергей Каплан жил в Ашдоде. Потом проживал в Симферополе.

Об этом говорил Серега:
«Вначале, как водится, было слово: первые стихи — лет с 14-ти. После школы я поступил на филфак Тверского госуниверситета, на кафедру теории романтизма. Потом — режиссерские курсы, руководство первым на Кольском полуострове дискотеатром, а дальше уж пошло-поехало… В восьмидесятые годы, когда страна дорвалась до гласности, КСП, вместе с рокерами вышедший из подполья, стал безумно популярным. Как раз тогда „Грушинка“ поставила свой знаменитый рекорд, сравнимый разве что с концертами „Роллинг Стоунз“, — 200 тысяч зрителей. Бардов даже „раскручивать“ не пришлось — в Москве не было кухни, где вслед за русскими народными не пели бы „Виноградную косточку“ Булата Окуджавы, хором и а капелла. Единственное, чего не хватало жанру, родившемуся в палатке, — настоящих подмостков, вроде Политеха времен оттепели. И за этим дело не стало. Фестиваль в «Горбушке», концерты в ДК, гастроли, битком набитые залы — года два все шло как по маслу, а потом начался спад. „Злоба дня“, несколько лет державшая аудиторию, приелась; исчерпала себя и романтика шестидесятых — визитная карточка жанра».

Попытки воскресить его на коммерческой основе породили лишь мрачные слухи о смерти КСП среди самих каэспэшников. Русский рок к тому моменту благополучно преставился, утратив самых ярких исполнителей; авторская песня, казалось, тоже вот-вот отдаст концы. Изо всех динамиков неслась сплошная попса, навязчивая, как марш Мендельсона. Но у гибнущего КСП на руках оказался заветный козырь — мастерские, созданные бардами „Первого круга“. Люди приходили туда не столько попеть и пообщаться, сколько подумать и поговорить — о теории жанра, его проблемах и путях развития. Это была творческая школа, лаборатория и сцена вместе. Тогда-то и появился „Второй канал“ Грушинского фестиваля, созданный Ланцбергом, возник луферовский театр „Перекресток“, а Каплан придумал „Кольский бугорок“. Малые площадки сыграли роль спасительного резервуара со свежей кровью. Движение ожило и обновилось, вырвавшись от любительства к профессионализму. Нынче от барда требуется серьезное исполнительское мастерство, а не только искренность — хотя она по-прежнему остается альфой и омегой.

Как удается из простых, в сущности, вещей соткать целое действо? Я смотрю на сцену и ничего не понимаю. Передо мной — еврей с гитарой, похожий на Пана. Тот, говорят, умел заворожить всех одной незатейливой дудочкой, этот — сочетанием самых обычных слов и звуков. Подобрать его песни под силу даже новичку, рифмы в них — почти тривиальные, но предельно точный образ, возникающий в итоге, держит тебя цепко и крепко. Два-три дня после концерта ходишь, думаешь и дышишь в ритме его песен с их особой танцевальной мелодикой. Самба, румба, танго, вальс — чего там только нет! И все это — игра, легкая и вместе с тем серьезная. Философская лирика привычной жизни — моей и вашей.

— Сереж, а не устал ты вот так мотаться за четыре моря — от Белого до Мертвого?
— Это мой ритм. Я живу им и совершенно не представляю, как можно иначе. Мне все эти моря нужны одинаково, так же как и Кольский, и Ашдод.
— Что тебя побудило уехать в Израиль? На сиониста ты как-то не похож…
— Конечно, сионизмом и не пахло. Просто я очень долго и тяжко болел, с 1985 года. Меня успешно пользовал великолепный питерский ортопед Эдуард Иванович Яковенко, но в 1997 году стало ясно, что необходимы самые радикальные меры. Нужны были две операции, очень сложные и дорогие, с длительной реабилитацией. Весной я съездил в Израиль к родственникам и заодно проконсультировался. Оказалось, что если репатриироваться, то операции не будут стоить ничего. Израильские доктора обещали поставить меня на ноги. 30 октября 1997 года я приземлился в Бен-Гурионе, в феврале 98-го и 99-го все было сделано. И с тех пор все, кто знал меня в болезни, видят совершенно другого Каплана: бегающего, прыгающего, танцующего — умеренно, но все же… Кроме того, Израиль привязал меня к себе. Здесь мои бодрые, неунывающие, хотя уже пожилые родители, здесь обе мои дочки, приехавшие еще раньше меня, здесь начиная с первой же весны я выступаю на израильских фестивалях авторской песни и даже помогаю придумывать для них сценарии. Частенько выступаю и как ведущий концертных программ, а также мастерских, семинаров. Но главное — здесь живут люди, принимающие мою дружбу. Они скучают, если мы долго не видимся, хотя понимают, какие тесные у меня связи под славянским небом.

— И все-таки в твоих песнях одиночество — словно сквозняк, пронизывающий каждую строчку. Неужели ты совсем его не боишься?
— Мы с ним редко встречаемся. Я не пользуюсь состоянием одиночества — совершенно не умею отдыхать, расслабляться, вытягивать ноги, смотреть телевизор. Оно настигает меня только в дороге, когда я окружен людьми, и тогда мне пишется на коленке так, как дома, за столом, и не приснится. Ничто не мешает — даже если начнут приставать. А само по себе одиночество я не люблю.

— А что ты любишь?
— Ездить в трамвае с любимой женщиной. А еще лучше — в разных трамваях: она первая, а я — следом, минут через пятнадцать.

— Когда-то ты говорил, что на свете нет ничего, кроме любви. Теперь к картине мира добавилась война. Война внутри, в душе, и та, что на улице, — одна и та же?
— Война — это то, что мешает любви. Можно назвать войной все что хочешь: злую тещу или глупых соседей. Если двое любят друг друга, но боятся, что их сын попадет в автобус с террористами, — это мешает любви. Если человек хочет взлететь, а жена ему говорит: „Посмотри на себя — ты ведь в пальто и спортивных тапочках! Кто же летает в таком виде?!“ — это тоже мешает. Война, со взрывами или с кривыми улыбками, к сожалению, все-таки есть, вместе с шахидами, сварливыми супругами, непонимающими детьми.

— Что же делать?
— Отстаивать любовь, даже если ради нее придется воевать.

— У тебя имеется какая-то заветная мечта, давнее желание, самый заманчивый „пирожок на полочке“?
— Страшно говорить о таком вслух, потому что звучит ужасно, пошло и банально, и трактовать это можно как попало. Но я очень хочу, чтобы все были счастливы».

Грустно, больно, нестерпимо жалко… Для меня — оборвалась еще одна ниточка моей жизни…

Я не умер вчера потому…

Я не умер вчера потому,
Что к началу вчерашнего дня
Сам гасил все ночные огни,
Что Россия зажгла без разбора.
Я не умер вчера потому,
Что представил тебя без меня
И измерил бездарностью дни
Без тебя, без меня. Без укора.
И прожёг я российскую тьму
Той звездой, что прожгла Вифлеем,
И Мария лежала в хлеву
Рядом с тёщиной хлипкой бурёнкой.
Я не умер вчера потому,
Что незряч, бестелесен и нем —
Понял я, что меня позовут
Весть нести про рождение ребёнка.
А сегодня я сбросил хомут,
Тот, в который меня запрягли
Самовластные злые волхвы —
Подпевалы кремлёвского рая.
Я не умер вчера потому,
Что во мне из дочерней дали
Дважды девичьим вкусом халвы,
Кровом, кровью взметнулся Израиль.
Как теперь рассудить по уму —
Где звезда, где Мария, где ложь,
Как смешались халва и волхвы,
Что в суме получается в сумме?
Я не умер вчера потому,
Что не умер. И вряд ли найдешь
Плоть мою среди всходов травы.
Если верить — вечно я не умер.