Уроки блокадного Ленинграда

Воспоминания маленькой девочки, пережившей 900 дней страха и голода.

27 января Россия отмечает 70 лет со Дня снятия блокады Ленинграда. Сегодня много пишут о судьбе несломленного города на Неве, о его жителях, защитниках, Дороге жизни и о тех неприглядных сторонах человеческой подноготной, о которых до определенного возраста лучше не знать ничего. Ныне повсеместно устраиваются молодежные акции типа «Блокадного хлеба» или «Свечи памяти», политологи дуют нам в уши, что город надо было сдавать и тем самым спасти сотни тысяч жизней, а сытые граждане в своем благополучии и вовсе не хотят слышать о прошлом замечательного Питера…

Несмотря на все это, блокаду трудно исказить. Потому что урок Ленинграда вы не найдете в школьном учебнике, не прочитаете в талантливой публицистике, не посмотрите в популярном клипе. Урок Ленинграда – это о людях великого города, желающих вам только одного: не столкнуться и с сотой долей испытаний, выпавших на их долю. Каждый, кто нашел в себе силы жить, оставаясь человеком, не теряя собственного лица, вкуса к жизни, достоин быть вписанным в книгу живой памяти – книгу воспоминаний. Живые свидетельства, если вдуматься, сильнее любой хроники, к которой поколение перформанса относится как к картинке, а не истории своего народа.

Одной из героинь того времени является ныне здравствующая Галина Семеновна Карасева, встретившая блокаду восьмилетним ребенком. Информационный портал Tverigrad.ru приводит отрывки из ее воспоминаний, способных изменить отношение к жизни прочно и навсегда.

Перед блокадой

Довоенное время оставило в памяти много солнца, света и радости.
В сентябре 1939 года Валя пошла в 9-й класс, а Тамара – в 7-й. Война с финнами началась в конце ноября, и папу сразу взяли на фронт. Маме нужно было устраиваться на работу, и она попыталась отдать меня в детский сад, но я там буквально орала, ничего не ела, целый день стояла у дверей, и воспитательницы от меня отказались, сказав, что я «баламучу» всю группу и вообще не детсадовский ребенок. Через неделю меня из садика забрали, и пришлось маме работать надомницей – она сшивала какие-то заготовки и сдавала готовое изделие. Зато я была дома!

Война закончилась как-то неожиданно, но папу послали в Бессарабию на границу с Румынией, к счастью, ненадолго. Осенью 1940 года он был уже дома, молодой, веселый, с подарками. Запомнились мне очень красивые туфли, которые он привез маме, и маленькие конфетки в ярко-желтых с красным блестящих фантиках. Таких у нас не было. Эти фантики я меняла на красивые пуговицы, открытки, другие фантики. Покупных игрушек у нас было мало. Мама уволилась с работы, дома опять запахло вкуснейшими пирогами. В мой день рождения, 7 лет, мне подарили мишку, и мы сфотографировались, пока папа был еще в военной форме.

Жизнь налаживалась… Но как же недолго это продлилось, всего 9 месяцев папа был дома.
22 июня 1941 года объявили войну с Германией. Этот день я как-то не запомнила. Казалось, что это где-то далеко, и мы, ребята, собравшись на заднем дворе (любимое место наших игр), говорили, что Красная армия задаст фашистам, ведь мы самые сильные, смелые, непобедимые… А пока готовились идти в школу № 90, она находилась совсем рядом с домом, и нас с подружкой-соседкой Валюшкой уже записали в первый класс.
Но сразу все пошло не так. Ушли на фронт наши папы, перевели на казарменное положение тетю Нюшу – фабрика им. Урицкого, где она работала, вместо папирос стала выпускать патроны. Занятия в школах не начинались, в квартире стало тихо и тревожно.
С 18 июля ввели продовольственные карточки, хлебные и продуктовые, их выдавали в ЖАКТах (теперешние ЖЭКи, РЭУ и т.д.) и делились они на категории: рабочие, служащие, иждивенческие и детские.

Первый взрыв

2 сентября понизили норму выдачи хлеба: рабочим 600 г, служащим 400 г, детям и иждивенцам 300 г, причем к иждивенцам относились и подростки с 12 лет. Значит, мои сестры Валя и Тамара – иждивенцы?!
Начало сентября выдалось жарким, солнечным, и вот в воскресенье, 4 сентября, мы с моей пятнадцатилетней сестрой Тамарой пошли на Сытный рынок, находившийся всего в двух остановках от нашего дома. Хотелось самим купить всякие мелочи к школе.
…Народу много, в основном женщины, старики, дети, много и торгующих в рядах, ведь это самое урожайное время. Полные прилавки овощей, яблок, ягод, грибов – все везли из ближайших пригородов в Ленинград. Слышится звук топора рубщиков мяса и особый ровный гул голосов, привычные довоенные звуки…
И вдруг ужасный взрыв и грохот – снаряд, пробив крышу, разорвался в противоположном от нас конце павильона.

Кто-то упал, с ужасом кричат потерявшиеся дети, а толпа, охваченная паникой, мечется, все сметая на своем пути. Кому-то, видно, это было нужно…
Сквозь толпу с трудом продирались двое мужчин с топорами – мясники, они-то и начали рубить дверь, которая выходила на рыночную площадь. Через нее толпой нас вынесло в другую сторону от дома, во внутренний двор рынка. А там снова ужасная картина: еще один снаряд попал в ремесленное училище, разворотив угол пятиэтажного дома. И опять трупы, кровь, раненые и 15-16-летние мальчишки из этого училища, лежащие на дороге…
Снаряды продолжали с воем рваться, казалось, что все они летят на нас, и мы метались по площади рынка вместе с такими же потерявшимися от страха людьми и не могли сообразить, в какой стороне наш дом. Наконец, выскочили на улицу Максима Горького и, увидев высокое здание кинотеатра «Великан», побежали к дому. На трамвайных путях стояли разбитые снарядами трамваи. Мы с Томкой увидели окровавленных людей на мостовой, оторванную ногу, слышали крики, вой сирен машин скорой помощи. Оказывается в этот день, 4 сентября, был первый артиллерийский обстрел города.

Бомбоубежище

А потом было 19 сентября…
Воздушную тревогу объявляли несколько раз, но мы с мамой в бомбоубежище не спускались, ждали Валю и Тамару, они рыли окопы где-то под Пулково. Вернулись часов в 8 вечера, голодные, измученные, и сразу свалились от усталости.
И снова завыли сирены. Маму словно кто подтолкнул. Схватила меня за руку, сумочку с документами, попыталась поднять моих сестер, но не смогла, и мы бегом с пятого этажа спустились в бомбоубежище. Народу набилось много, было душно и как-то тревожно. Уж очень близко били зенитки, и надоедливо и тяжко гудел немецкий бомбардировщик. Из окон нашей квартиры через скверик видны корпуса завода им. Кулакова, где с первых дней войны выпускали оружие. Очень притягательный объект для немцев! Мы с ребятами видели, как с крыши завода во время налетов сигналили ракетами немецкие лазутчики, их, оказывается, было много в Ленинграде к началу войны.
Наш веселый дворник, друг детворы дядя Вася, и управдом дядя Костя вышли из убежища, чтобы закрыть отдушины. Ведь это была третья тревога подряд, и проветрить бомбоубежище не успевали. И вот тут раздался душераздирающий вой бомбы и удар, от которого содрогнулась земля и все зашаталось. Мгновенно бомбоубежище заполнилось дымом, гарью, известковой пылью. Слышался звон бьющихся стекол, грохот и крики: «Горим, газы!». Свет погас, и в кромешной тьме люди кинулись к выходу по узенькой лестнице с крутыми ступенями. Казалось, что бомба попала в дом и нас завалило. Началась паника – как же это страшно!

Под ногами противно хрустели стекла, валялись куски железа, оборванные провода, какие-то обломки. Во дворе появились люди с противогазами, шлангами, подъезжали машины. Нам сказали, что 500-килограммовая бомба до корпусов завода не долетела, упала в скверик, куда выходили окна нашей комнаты, образовав огромную воронку. Дворник и управдом были убиты осколками, многие получили ушибы, здорово порезались стеклами.
Люди искали родных, помогали друг другу. Мама всех спрашивала, не видели ли наших девочек, ведь они остались в квартире. И тут мы увидели Тамару – босиком, в одной рубашонке, в крови от порезов, ужасно перепуганную. Мама накинула на нее свое пальто и пыталась узнать, что с Валей, но Тома только дрожала и всхлипывала.
С несколькими соседями мама поднялась в квартиру. Словно страшный смерч крутился в комнате – все разбито, повалено, рамы из окон вылетели на улицу, двери сорваны с петель, опрокинулся буфет, на полу груды битой посуды, стекол, обвалившаяся штукатурка. А на диване, где спала Валя, огромный кусок потолка, упавшего почти с 4-метровой высоты. Спасло ее только то, что от надоевшего гудения бомбардировщика она укрылась диванной спинкой, состоявшей из трех плотных ковровых подушек на деревянном каркасе. Валю оглушило, какое-то время она была без сознания, хорошо, помощь подоспела, вытащили ее из-под завала, слава Богу, жива!

Проклятая зима

Через неделю, 20 ноября, пятое снижение нормы: рабочим 250 г, всем остальным 125 г. А какая ранняя, суровая зима установилась уже в ноябре! Выпал снег, люди гибли от голода и холода, на улице человек падал и больше не поднимался, в квартире ложился спать и засыпал навеки, падал у станка, в очереди у магазина…

Свозили их ко всем кладбищам: на Волковское, Серафимовское, на Большую Охту, к кирпичному заводу, и там складывали в штабеля. Но больше всего возили в песочный карьер рядом с Пискаревским кладбищем.
…Добывание воды страшной зимой 1941/42 г. требовало неимоверных усилий. Хорошо, что Нева недалеко от нашего дома. Утром такие же ослабевшие моряки Невской флотилии и с кораблей, вмерзших в лед, прорубали лунки, расширяли их, и жители тянулись вереницей с бидончиками, чайниками, котелками. Нужно было спуститься на лед, начерпать воды, кто кружкой, кто поварешкой, и подняться, но как?…Моряки пытались прорубить ступеньки, но обессилевшие ленинградцы, с трудом передвигаясь, падая, проливали драгоценную воду, и все моментально превращалось в лед. Таким же сплошным льдом стали ступени лестниц и перила, залитые водой и нечистотами. Поход за водой – маленький подвиг.

«…Тогда мысли были только о еде»

Уже не спускались в бомбоубежище, постоянные бомбежки и обстрелы изматывали, но к ним как-то привыкли. Страшнее были голод, холод и темнота. Опухли ноги, кровоточили десны, шатались зубы, одолевали вши. Я не помню, были ли еще жильцы в этой квартире, только помню, что входная дверь не закрывалась от слоя намерзшего льда.

Очнулась от того, что вдруг стало тепло моей руке, а в ладошке почувствовала кусочек сухаря. Я открыла глаза и увидела военного, наклонившегося над мамой, – он старался привести ее в чувство. На столе мигал огонек свечки. Оказывается, это был папин однополчанин, его семья жила где-то на Петроградской, и папа попросил разыскать нас и передать аттестат, по которому семьи военных получали деньги.
Мама пришла в себя, потому что, увидев аттестат, сказала: «Пусть он (папа) подотрет им ж…!». Вот такая решительная была моя умирающая мама!

Очевидно, увиденное потрясло папиного товарища настолько, что заставило достать из вещмешка несколько кусочков сухарей и дуранды – это спрессованные отходы при отжиме масла из семечек. А ведь он нес это СВОЕЙ семье!
На передовой солдаты получали всего по 500 грамм хлеба и какую-нибудь похлебку. Если от голода и холода падала лошадь, мясо ее шло в котел и хоть как-то поддерживало силы бойцов.
Мы грызли, лизали эти черные твердые комочки, и жизнь потихоньку возвращалась. Военный передал все-таки маме аттестат и пообещал рассказать папе, в каком бедственном положении его семья.
Фактически он спас нам жизнь! Мама встала, пересиливая себя, стояла в очереди за хлебом. 250 грамм на весь день на двоих на мамину иждивенческую карточку и мою детскую. То, что удалось собрать из продуктов в разбомбленной комнате даже вместе с мусором, давно кончилось. Откуда взялись силы у моей мамы? Наверное, великий материнский инстинкт сохранения своего ребенка заставил ее бороться за жизнь. Это я сейчас понимаю, а тогда… Тогда мысли были только о еде.

То, что в пищу никогда не применяли. Черный, липкий крохотный кусочек, отдававший затхлостью и солодом, и больше НИЧЕГО!

Декабрь 1941-го

Папа договорился в ЖАКТе, и маму взяли на работу, получила рабочую карточку, а это уже 250 г хлеба да мои 125 г.
Мама ожила! Теперь обязательно каждое утро, растопив печурку, обтирала мокрой тряпочкой свое и мое чумазое лицо. Топили чем придется, часто дым и копоть витали в комнате, но это такие «мелочи», лишь бы чуточку тепла почувствовать. Грела воду и, только подсушив на печурке кусочек хлеба, давала его мне с теплой водой. А если был сахарин, то хотелось пить и пить эту теплую подслащенную воду, чтобы хоть чем-нибудь заполнить сжимающийся желудок. Но много пить нельзя – опухнут, отекут ноги.
…Только мамино мужество, сильный волевой характер помогли нам выстоять и не умереть в эту страшную первую блокадную зиму 1941/1942 г.
В квартире по соседству с нашей комнатой поселились две семьи беженцев из-под Смоленска. Семьи были большие, мужчин и старших ребят забрали на фронт, остались женщины и малыши в возрасте от нескольких месяцев до 14 лет.

Я помню, как за стенкой раздавался его тягучий голос и непривычные для слуха слова: «Мамк, а мамк, а ляпешки-то помнишь со смятаной, с медом. Вот домой-ть то пряедем, напячешь, мамк? А мамк, кортохи-то наварим…не-а, лучше ляпешек.» Становилось тошно, сосущее чувство голода, казалось, сжимает и поедает внутренности, кружилась голова, и тогда мама стучала в стенку. Он замолкал на короткое время, а потом вновь своими воспоминаниями о еде тянул из себя и из нас жилы.
Морозы в декабре 41-го стояли страшные, свыше 30–400, так все они и умерли, все 12 человек.
Мама уходила на работу, я оставалась одна в квартире, 8-летняя девочка, закутанная, лежала в кровати и перебирала замерзшими ручонками свое «богатство»: фантики, пуговицы, какие-то открытки, картинки, тряпочки, их мама не сожгла, а за стенкой 12 покойников.

Госпиталь

Маме тоже предложили эвакуироваться и даже стали собирать кое-какие вещи, но однажды в конце января мама почти сразу же вернулась с работы и стала одевать меня, сказав, что приходил красноармеец и что папу ранили и он в госпитале на Васильевском острове. Это не так уж далеко от нашего дома. Помнится, после войны мы с подружкой Галкой Соболевской ходили пешком к ее дедушке на 1-ю линию Васильевского острова минут за двадцать, но зимой 42-го мы шли, казалось, бесконечно.

Страшно… Еще страшнее, когда тянут они за собой детские саночки, на которых лежит продолговатое, завернутое в белую простыню… Я уже знаю, что это такое…
С трудом преодолеваем Тучков мост, и вот он, Васильевский остров. Вошли в огромное здание, поднялись на второй этаж, нам указали палату, где лежал папа. Мы отвыкли от электричества, от белых простыней и от того, что можно снять бесконечные одежки, платки, шарфы.
Мама сразу увидела, а я не узнала папу: перебинтованы грудь, плечи, бледный, и даже волосы не такие. Где же его буйные кудри?…Ранение было тяжелое, на всю жизнь остался у него шрам. Папа все кивал на тумбочку, куда складывал припасы. В этой палате лежали тяжелораненые, кормили их получше, да и сами они, страдая от ран, часто не доедали свои порции, и, узнав, что у папы семья в Ленинграде, они тоже старались приберечь что-нибудь для нас.
Меня, после того как съела кусочек хлеба, да какого – с настоящим маслом! – разморило, потянуло в сон. Тепло, светло, чисто, вкусно, конечно, я уснула. Но темнеет зимой рано, и мы засобирались в обратный путь. Несли целое состояние: махорку, кусочки сахара, сухарей, а для меня раненые собирали по палатам косточки от урюка и слив из компота, раскалывали и складывали зернышки в кулечек. Как же это было вкусно, можно просто подержать зернышко во рту, а потом долго-долго его жевать.
Появлялись новые раненые, и каждый старался чем-то помочь нам, поддержать. Помню летчика с забинтованной головой, он всегда улыбался мне и непременно, подозвав к себе, клал в ладошку кусочек сахара или сухарик, а однажды даже настоящую шоколадную конфету. Дома я разрезала ее на тоненькие пластиночки, и мы с мамой пили кипяток с конфетой.

«Живи, ленинградка!»

Где-то в ноябре мы с мамой ходили к ее старшей сестре, а нашей любимой тете, мамуське, так мы с сестрами ее звали. Она болела, и хотелось как-то ее поддержать. Только мы завернули за угол дома, раздались залпы зениток и гул бомбардировщика. Спрятаться негде, стена дома длинная, все подъезды с другой стороны.

В этот миг показалось, что меня уже нет, просто быстро-быстро, как в калейдоскопе, промелькнула вся моя маленькая жизнь, конечно, довоенная. Вот на даче я бегаю с сачком за бабочками, вот сама покупаю в булочной «у Филиппова» свое любимое пирожное – трубочку с кремом, кручусь на «чертовом колесе», лечу в вагончике по «американским горам»… А вот вышла во двор в новеньком сатиновом платьице и положила в карманчик кусочек теплого вара, который разогревали в больших чанах рабочие на мостовой. Мама сердилась, а платье было безнадежно испорчено… Счастливое детство, так быстро окончившееся!
Когда немного поутихло, военный помог нам подняться, отряхнул мое пальтишко и протянул мне на ладони неизвестно откуда взявшуюся луковицу. Большую, в золотисто-рыжей кожице. По тем временам царский подарок. Он улыбнулся, слегка тронул пальцем мой курносый нос и сказал: «Живи, ленинградка!». Как же тепло стало, и страх куда-то пропал.